Неточные совпадения
Покойно, правда, было плавать
в этом безмятежном царстве тепла и безмолвия: оставленная на столе книга, чернильница, стакан
не трогались; вы ложились без опасения умереть под тяжестью комода или полки книг; но сорок с лишком дней
в море! Берег сделался господствующею нашею мыслью, и мы немало обрадовались,
вышедши, 16-го февраля утром, из Южного тропика.
Боже сохрани, застанет непогода!» Представьте себе этот вой ветра, только
в десять,
в двадцать раз сильнее, и
не в поле, а
в море, — и вы получите слабое понятие о том, что мы испытывали
в ночи с 8-го на 9-е и все 9-е число июля,
выходя из Китайского
моря в Тихий океан.
Утро чудесное,
море синее, как
в тропиках, прозрачное; тепло, хотя
не так, как
в тропиках, но, однако ж, так, что
в байковом пальто сносно ходить по палубе. Мы шли все
в виду берега.
В полдень оставалось миль десять до места; все
вышли, и я тоже, наверх смотреть, как будем входить
в какую-то бухту, наше временное пристанище. Главное только усмотреть вход, а
в бухте ошибиться нельзя: промеры показаны.
Но зато мелькают между ними — очень редко, конечно, — и другие — с натяжкой, с насилием языка. Например, моряки пишут: «Такой-то фрегат где-нибудь
в бухте стоял «мористо»: это уже
не хорошо, но еще хуже
выходит «мористее»,
в сравнительной степени.
Не морскому читателю, конечно,
в голову
не придет, что «мористо» значит близко, а «мористее» — ближе к открытому
морю, нежели к берегу.
Лишь только
вышли за бар,
в открытое
море, Гошкевич отдал обычную свою дань океану; глядя на него, то же сделал, с великим неудовольствием, отец Аввакум. Из неморяков меня только одного ни разу
не потревожила морская болезнь: я
не испытал и
не понял ее.
Опять-таки и то взямши, что никто
в наше время,
не только вы-с, но и решительно никто, начиная с самых даже высоких лиц до самого последнего мужика-с,
не сможет спихнуть горы
в море, кроме разве какого-нибудь одного человека на всей земле, много двух, да и то, может, где-нибудь там
в пустыне египетской
в секрете спасаются, так что их и
не найдешь вовсе, — то коли так-с, коли все остальные
выходят неверующие, то неужели же всех сих остальных, то есть население всей земли-с, кроме каких-нибудь тех двух пустынников, проклянет Господь и при милосердии своем, столь известном, никому из них
не простит?
Я
не пошел туда, а повернул вправо по ключику Ада, чтобы
выйти в один из верхних притоков соседней реки Кумуху, намереваясь по ней спуститься к
морю.
В сумерки мы немного
не дошли до водораздела и стали биваком
в густом лесу.
Ночью, перед рассветом, меня разбудил караульный и доложил, что на небе видна «звезда с хвостом». Спать мне
не хотелось, и потому я охотно оделся и
вышел из палатки. Чуть светало. Ночной туман исчез, и только на вершине горы Железняк держалось белое облачко. Прилив был
в полном разгаре. Вода
в море поднялась и затопила значительную часть берега. До восхода солнца было еще далеко, но звезды стали уже меркнуть. На востоке, низко над горизонтом, была видна комета. Она имела длинный хвост.
Они сообщили нам крайне неприятную новость: 4 ноября наша лодка
вышла с реки Холонку, и с той поры о ней ни слуху ни духу. Я вспомнил, что
в этот день дул особенно сильный ветер. Пугуй (так звали одного из наших новых знакомых) видел, как какая-то лодка
в море боролась с ветром, который относил ее от берега все дальше и дальше; но он
не знает, была ли то лодка Хей-ба-тоу.
На поляне, ближайшей к
морю, поселился старовер Долганов, занимающийся эксплуатацией туземцев, живущих на соседних с ним реках. Мне
не хотелось останавливаться у человека, который строил свое благополучие за счет бедняков; поэтому мы прошли прямо к
морю и около устья реки нашли Хей-ба-тоу с лодкой. Он прибыл к Кумуху
в тот же день, как
вышел из Кусуна, и ждал нас здесь около недели.
На 7 км ниже
в Санхобе впадает небольшая речка,
не имеющая названия. По ней можно
выйти к самым истокам Билембе, впадающей
в море севернее бухты Терней. Немного выше устья этой безымянной речки Дунца принимает
в себя еще один приток, который китайцы называют Сяоца. Тут тропы разделились: одна пошла вверх по Дунце, а другая свернула влево.
Гегель держался
в кругу отвлечений для того, чтоб
не быть
в необходимости касаться эмпирических выводов и практических приложений, для них он избрал очень ловко тихое и безбурное
море эстетики; редко
выходил он на воздух, и то на минуту, закутавшись, как больной, но и тогда оставлял
в диалектической запутанности именно те вопросы, которые всего более занимали современного человека.
Я
вышел за ворота и с бьющимся сердцем пустился
в темный пустырь, точно
в море. Отходя, я оглядывался на освещенные окна пансиона, которые все удалялись и становились меньше. Мне казалось, что, пока они видны ясно, я еще
в безопасности… Но вот я дошел до середины, где пролегала глубокая борозда, —
не то канава, указывавшая старую городскую границу,
не то овраг.
Утром было холодно и
в постели, и
в комнате, и на дворе. Когда я
вышел наружу, шел холодный дождь и сильный ветер гнул деревья,
море ревело, а дождевые капли при особенно жестоких порывах ветра били
в лицо и стучали по крышам, как мелкая дробь. «Владивосток» и «Байкал»,
в самом деле,
не совладали со штормом, вернулись и теперь стояли на рейде, и их покрывала мгла. Я прогулялся по улицам, по берегу около пристани; трава была мокрая, с деревьев текло.
Например, нагрузка и выгрузка пароходов,
не требующие
в России от рабочего исключительного напряжения сил,
в Александровске часто представляются для людей истинным мучением; особенной команды, подготовленной и выученной специально для работ на
море, нет; каждый раз берутся всё новые люди, и оттого случается нередко наблюдать во время волнения страшный беспорядок; на пароходе бранятся,
выходят из себя, а внизу, на баржах, бьющихся о пароход, стоят и лежат люди с зелеными, искривленными лицами, страдающие от морской болезни, а около барж плавают утерянные весла.
— Да, но ведь это
выйдет неловко, Альфред Осипыч, — заметил генерал, отлично представляя себе неистовую ярость Нины Леонтьевны. — Все было против него, и вдруг он останется! Это просто дискредитирует
в глазах общества всякое влияние нашей консультации, которая, как синица, нахвастала, а
моря не зажгла…
« — Быть или
не быть — вот
в чем вопрос. Что доблестнее для души: сносить удары оскорбительной судьбы, или вооружиться против
моря зол и победить его, исчерпав разом! Умереть… уснуть!..» Нет, это
не выходит, холодно: это
не задушевно —
не правда ли? — отнесся он к немцу.
Зотушка только покачал своей птичьей головкой от умиления, — он был совсем пьян и точно плыл
в каком-то блаженном тумане. Везде было по колено
море. Теперь он
не боялся больше ни грозной старухи, ни братца. «Наплевать… на все наплевать, — шептал он, делая такое движение руками, точно хотел вспорхнуть со стула. — Золото, жилка… плевать!.. Кругом шестнадцать
вышло, вот тебе и жилка… Ха-ха!.. А старуха-то, старуха-то как похаживает!» Закрыв рот ладонью, Зотушка хихикал с злорадством идиота.
Из двери белого домика, захлестнутого виноградниками, точно лодка зелеными волнами
моря,
выходит навстречу солнцу древний старец Этторе Чекко, одинокий человечек, нелюдим, с длинными руками обезьяны, с голым черепом мудреца, с лицом, так измятым временем, что
в его дряблых морщинах почти
не видно глаз.
Старик-муж ревнует и мучает Машу. Он никуда, даже
в лавку,
не выпускает её; Маша сидит
в комнате с детьми и,
не спросясь у старика,
не может
выйти даже на двор. Детей старик кому-то отдал и живёт один с Машей. Он издевается над нею за то, что первая жена обманывала его… и дети — оба —
не от него. Маша уже дважды убегала от него, но полиция возвращала её мужу, а он её щипал за это и голодом
морил.
Дьякон встал, оделся, взял свою толстую суковатую палку и тихо
вышел из дому. Было темно, и дьякон
в первые минуты, когда пошел по улице,
не видел даже своей белой палки; на небе
не было ни одной звезды, и походило на то, что опять будет дождь. Пахло мокрым песком и
морем.
В эту ночь на
море дул крепкий береговой и шел снег. Некоторые баркасы,
выйдя из бухты, вскоре вернулись назад, потому что греческие рыбаки, несмотря на свою многовековую опытность, отличаются чрезвычайным благоразумием, чтобы
не сказать трусостью. «Погода
не пускает», — говорили они.
Покуда она сдвигала лавки и стелила на них сено, Николай Николаевич
вышел на крыльцо. Ни впереди, ни по сторонам ничего
не было видно, кроме плотного, серого, влажного тумана, и высокое крыльцо, казалось, плавало
в нем, как лодка
в море. И когда он вернулся обратно
в избу, то его лицо, волосы и одежда были холодны и мокры, точно они насквозь пропитались едким болотным туманом.
Шредер ее
не очень осматривал (эти медики бывают иногда свысока небрежны), а только сказал мне
в другой комнате, что это осталось после болезни и что с весной недурно куда-нибудь съездить к
морю или, если нельзя, то просто переселиться на дачу. Одним словом, ничего
не сказал, кроме того, что есть слабость или там что-то. Когда Шредер
вышел, она вдруг сказала мне опять, ужасно серьезно смотря на меня...
Но он ошибся, говоря, что она
не нужна ему. Без нее стало скучно. Странное чувство родилось
в нем после разговора с ней: смутный протест против отца, глухое недовольство им. Вчера этого
не было,
не было и сегодня до встречи с Мальвой… А теперь казалось, что отец мешает ему, хотя он там, далеко
в море, на этой, чуть заметной глазу, полоске песку… Потом ему казалось, что Мальва боится отца. А кабы она
не боялась — совсем бы другое
вышло у него с ней.
Спать еще рано. Жанна встает, накидывает на голову толстый платок, зажигает фонарь и
выходит на улицу посмотреть,
не тише ли стало
море,
не светает ли, и горит ли лампа на маяке,
в не видать ли лодки мужа. Но на
море ничего
не видно. Ветер рвет с нее платок и чем-то оторванным стучит
в дверь соседней избушки, и Жанна вспоминает о том, что она еще с вечера хотела зайти проведать больную соседку. «Некому и приглядеть за ней», — подумала Жанна и постучала
в дверь. Прислушалась… Никто
не отвечает.
В рыбачьей хижине сидит у огня Жанна, жена рыбака, и чинит старый парус. На дворе свистит и воет ветер и, плескаясь и разбиваясь о берег, гудят волны… На дворе темно и холодно, на
море буря, но
в рыбачьей хижине тепло и уютно. Земляной пол чисто выметен;
в печи
не потух еще огонь; на полке блестит посуда. На кровати с опущенным белым пологом спят пятеро детей под завывание бурного
моря. Муж-рыбак с утра
вышел на своей лодке
в море и
не возвращался еще. Слышит рыбачка гул волн и рев ветра. Жутко Жанне.
Море шумело далеко внизу, ветер становился свежее. Английский пароход
вышел из полосы лунного света, и она блестела, сплошная, и переливалась тысячами матово-блестящих всплесков, уходя
в бесконечную морскую даль и становясь все ярче и ярче.
Не хотелось встать со скамьи, оторваться от этой картины и идти
в тесный номер гостиницы,
в котором остановился Василий Петрович. Однако было уже поздно; он встал и пошел вдоль по бульвару.
Так мы ее и
не обыскивали. Увел ее смотритель
в другую комнату, да с надзирательницей тотчас же и
вышли они. «Ничего, говорит, при них нет». А она на него глядит и точно вот смеется
в лицо ему, и глаза злые всё. А Иванов, — известно,
море по колена, — смотрит да все свое бормочет: «
Не по закону; у меня, говорит, инструкция!..» Только смотритель внимания
не взял. Конечно, как он пьяный. Пьяному какая вера!
Когда
не знали магнита, по
морю не плавали далеко. Как
выйдут далеко
в море, что земли
не видать, то только по солнцу и по звездам и знали, куда плыть. А если пасмурно,
не видать солнца и звезд, то и
не знают сами, куда плыть. А корабль несет ветром и занесет на камни и разобьет.
— А главная причина, что морской человек бога завсегда должон помнить. Вода —
не сухая путь. Ты с ей
не шути и о себе много
не полагай… На сухой пути человек больше о себе полагает, а на воде — шалишь! И по моему глупому рассудку
выходит, милый баринок, что который человек на
море бывал и имеет
в себе понятие, тот беспременно должон быть и душой прост, и к людям жалостлив, и умом рассудлив, и смелость иметь, одно слово, как, примерно, наш «голубь», Василий Федорыч, дай бог ему здоровья!
Вечером я опять почувствовал себя плохо и
вышел из дома пройтись по берегу реки. На небе
не было ни звезд, ни луны, дул ветер с
моря, начинал накрапывать дождь. На той стороне реки горел костер, и свет его ярко отражался
в черной, как смоль, воде.
Сопровождавшие нас удэхейцы расположились
в балагане, а мы —
в своем шатре. Мне хотелось определить географические координаты устья ключика Сололи, но так как небо было
не совсем чистое, то я решил совершить еще одну экскурсию по реке Самарге. Истоки ее находятся
в высоком горном узле, откуда берут начало реки Анюй, Копи, Хор и Самарга, текущие
в разные стороны от Сихотэ-Алиня. Таким образом, с Самарги можно
выйти на Уссури, Амур и обратно к
морю.
Одни команды должны были проникнуть как можно дальше
в глубь страны, а другие нести службу связи и доставлять им продовольствие, но согласовать движение их
в тайге было невозможно, и потому каждая из охотничьих команд действовала самостоятельно, вследствие чего перевалить через Сихотэ-Алинь и
выйти к
морю им
не удалось, и после неимоверных лишений, до человеческих жертв включительно, они возвратились.
Оказалось, что удэхейцы разошлись. Услышав звуки топоров и увидев зарево огня на берегу
моря, местные удэхейцы пошли на разведку. Подойдя почти вплотную к нам, они стали наблюдать. Убедившись, что они имеют дело с людьми, которые их
не обидят, удэхейцы
вышли из засады. Вскоре явились и наши провожатые. Они нашли юрту и
в ней женщину. Узнав, что мужчины отправились на разведку, они позвали ее с собой и пошли прямо на бивак.
На этот раз бивак был устроен неудачно. Резкий, холодный ветер дул с материка и забивал дым
в палатку. Я всю ночь
не спал и с нетерпением ждал рассвета. Наконец ночная тьма стала редеть. Я поспешно оделся и
вышел из палатки. От воды
в море поднимался пар, словно его подогревали снизу. Кругом было тихо. Занималась кроваво-красная заря.
Февраля 26 (старого стиля) 1775 года русская эскадра
вышла в море. Сам Орлов впоследствии отправился
в Россию сухим путем. Он боялся долго оставаться
в Италии, где все были раздражены его предательством. Он боялся отравы иезуитов, боялся, чтобы кто-нибудь из приверженцев принцессы
не застрелил его, и решился оставить Италию без разрешения императрицы, донеся, впрочем, ей предварительно, что оставляет команду для спасения своей жизни.
Но, как я говорю
в заключительной главке одной из частей романа „
В путь-дорогу“,
море водки далеко
не всех поглотило, и из кутил, даже пьяниц,
вышло немало дельных и хороших людей.
— Сколько времени мы с вами
не виделись, однако! — сказала она. — Пять лет! За это время сколько воды
в море утекло, сколько произошло перемен, даже подумать страшно! Вы знаете, я замуж
вышла… из графини стала княгиней. И уже успела разойтись с мужем.
Он растерянно повернулся,
вышел на балкон. Над
морем стоял месяц, широко окруженный зловещим зеленовато-синим кольцом. По чистому небу были рассеяны маленькие, плотные и толстые тучки, как будто черные комки. Ордынцев постоял, вернулся
в комнату, сел на диван. За дверью было тихо. Он с тревогою думал: что она делает? И
не знал, что предпринять. И чуждыми, глупо-ненужными казались ему сложенные на столе папки с его работами.
— Если бы ты пожелал, чтобы я отдала себя на ложе этого вельможи, то я бы безропотно исполнила это твое желание,
не выйдя из его опочивальни, я отдала бы за тебя выкуп, но
не пришла бы к тебе, а бросилась
в море.
— И видно же, что ты нигде
не был дальше твоего острова. Если бы ты был
не хром да поездил бы по
морю, ты бы знал, что солнце садится
не в горах нашего острова, а как
выходит из
моря, так вечером опять и садится
в море. Я говорю верно, потому что каждый день вижу это своими глазами.
— Давно, — говорит, — у него где-то сына, что ли,
в набор было взяли, да что-то такое тонул он, да крокодил его кусал, а потом с наемщиком у него
вышло, что принять его
не могли, пока киевский Филарет благословил, чтобы ему лоб забрить; ну а сынишка-то сам собою после вскоре умер,
заморили его, говорят, ставщики, и жена померла, а сам он — этот человек — подумавши был
в состоянии и… «надо, говорит, мне больше
не о земном думать, а о небесном, потому самое лучшее, говорит, разрешиться и со Христом быть…»
— Ты, видно, от рожденья слеп, — сказал он слепому, — что
не знаешь, что такое солнце. Я тебе скажу, что оно такое: солнце — огненный шар, и шар этот каждый день
выходит из
моря и каждый вечер садится
в горах нашего острова; это мы все видим, и ты бы видел, если бы был зрячий.